And down, down to Goblin-town You go, my lad!
PROLOGUE
June 2007
The director of facilities was a small man with ruddy cheeks and dark, deep-set eyes, his prominent forehead framed by an explosion of cottony white hair, thinning as it marched toward the back of his head, cowlicks rising from the mass like waves moving toward the slightly pink island of his bald spot. His handshake was quick and strong, though not too quick and not too strong: He was accustomed to gripping arthritic fingers.
Директор Бюро регистрации, жизнеобеспечения и похорон был невысоким человеком, с румянцем на щеках и темными, глубоко посаженными глазами, а его высокий лоб обрамлял густой ореол пышных белокурых волос, редеющих ближе к затылку, — светлые вихры вздымались, словно волны над розоватым островом лысой макушки. Его рукопожатие было уверенным и сильным, хотя не слишком уверенным и не слишком сильным: он привык пожимать и артритные пальцы.
читать дальше
“Thank you for coming,” he said. He released my hand, wrapped his thick fingers around my elbow, and guided me down the deserted hallway to his office.
“Where is everyone?” I asked.
“Breakfast,” he said.
— Спасибо, что пришли, — сказал он. Он выпустил мою руку, обхватил толстыми пальцами мой локоть и повел меня вдоль пустого коридора к своему офису.
— А где все? — спросил я.
— Завтрак, — ответил он.
His office was at the far end of the common area, a cluttered, claustrophobic room dominated by a mahogany desk with a broken front leg that someone had attempted to level by placing a book beneath it and the dingy white carpet. The desktop was hidden beneath listing towers of paper, manila file folders, periodicals, and books with titles such as Estate Planning 101 and Saying Good-bye to the Ones You Love. On the credenza behind his leather chair sat a framed photograph of an elderly woman scowling at the camera, as if to say, Don’t you dare take my picture! I assumed it was his wife.
Его офис находился в дальнем конце помещения — захламленная комната, ужас клаустрофобика. Почти все пространство занимал рабочий стол из красного древа со сломанной передней ножкой, которую кто-то попытался сделать устойчивее, подложив под нее книгу. На полу лежал потертый, некогда белый ковер. Стол был завален высокими покосившимися пачками бумаги, картонных папок, газет и журналов и книгами типа «Наследование земельной собственности» или «Как сказать "прощай" тем, кого любишь». Позади кожаного кресла на подставке стояла фотография в рамке. На ней была изображена пожилая женщина. Она смотрела в объектив так хмуро, словно говорила: «Как ты смеешь фотографировать меня?!» Я решил, что это жена директора.
He settled into his chair and asked, “So how is the book coming?”
“It already came,” I answered. “Last month.” I pulled a copy from my briefcase and handed it to him. He grunted, flipped through some pages, his lips pursed, thick brows gathering over his dark eyes.
Он опустился в кресло и спросил:
— Ну, как продвигается книга?
— Она уже вышла, — ответил я. — Месяц назад.
Я достал один экземпляр из портфеля и протянул директору. Он что-то пробормотал, пролистал несколько страниц, поджал губы, сдвинул густые брови над темными глазами.
“Well, glad to do my part,” he said. He held the book toward me. I told him it was his to keep. The book remained between us for a moment as he glanced about the desk, looking for the most stable pile upon which to balance it. Finally it disappeared into a drawer.
— Что ж, рад, что и я внес свою лепту, — сказал он и протянул мне книгу обратно. Я сказал, что он может оставить ее себе. Книга на несколько минут зависла между нами, пока он судорожно искал взглядом на столе стопку, на которой эта книга имела бы шанс удержаться хотя бы ненадолго. В итоге она исчезла в ящике стола.
I had met the director the year before, while researching the second book in the Alfred Kropp series. At the climax of the story the hero finds himself at the Devil’s Millhopper, a five-hundred-foot-deep sinkhole located on the northwest side of town. I had been interested in the local legends and tall tales regarding the site, and the director had been kind enough to introduce me to several residents who’d grown up in the area and who knew the stories of this mythical “gateway to hell,” now a state park, presumably because the devil had departed, making way for field-trippers and hikers.
С директором мы познакомились год назад. В то время я исследовал вторую книгу в серии Альфреда Кроппа. Там в кульминационный момент герой оказывается в Дьявольской дыре, колодце глубиной в пятьсот футов, расположенном в северо-западной части города. Меня интересовали народные легенды и сказания об этом месте, а директор оказался так любезен, что познакомил меня с несколькими старожилами, которые родились и выросли именно там и знали рассказы об этих мифических «адовых вратах». Теперь на этом месте располагался государственный парк, — видимо, нечистый отступил, узрев такое количество туристов, палаток и путешественников.
“Thank you,” he said. “I’ll be sure to pass it around.”
I waited for him to go on; I was there on his invitation. He shifted uneasily in his chair.
“You said on the phone you had something to show me,” I gently prodded him.
“Oh, yes.” He seemed relieved and now spoke rapidly. “When we found it among his effects, you were the first person I thought of. It struck me as something right up your alley.”
— Спасибо, — сказал директор. — Я прочту и дам почитать остальным.
Я ждал, что еще он скажет; я прибыл сюда по его приглашению. Он неловко заерзал в кресле.
— Вы сказали по телефону, что хотите мне кое-что показать, — мягко подтолкнул я его к разговору.
— Ах, да!
Казалось, он испытал облегчение от того, что я первым затронул тему, и теперь быстро заговорил:
— Когда мы нашли это среди его имущества, вы были первым человеком, о котором я подумал. Меня словно осенило — это точно будет по вашей части.
“Found what among whose effects?”
“Will Henry. William James Henry. He passed away last Thursday. Our oldest resident. I don’t believe you met him.”
I shook my head. “No. How old was he?”
“Well, we aren’t really sure. He was an indigent-no identification, no living relatives. But he claimed to have been born in 1876.”
Что нашли? Среди чьего имущества?
— Уилла Генри. Уильяма Джеймса Генри. Он отошел в мир иной в прошлый четверг. Наш самый старый житель. Не думаю, что вы с ним встречались.
Я отрицательно помотал головой.
— Сколько ему было лет?
— Ну, мы не вполне уверены. Он был нищим — ни документов, ни живых родственников. Но он утверждал, что родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом.
I stared at him. “That would make him one hundred and thirty-one years old.”
“Ridiculous, I know,” the director said. “We’re guessing he was somewhere in his nineties.”
“And the thing of his you found that made you think of me?”
He opened a desk drawer and pulled out a bundle of thirteen thick notebooks, tied in brown twine, their plain leather covers faded to the color of cream.
Я уставился на него, открыв рот.
— Это значит, ему был сто тридцать один год?!
— Нелепо, да, я понимаю, — сказал директор. — Мы считаем, что ему было за девяносто.
— И что вы там у него нашли, что заставило вас вспомнить обо мне?
Он открыл ящик стола и вытащил пачку из тринадцати толстых тетрадей, перетянутую коричневой бечевкой. Однотонные кожаные обложки выцвели до кремового оттенка.
“He never spoke,” the director said, nervously plucking at the twine. “Except to tell us his name and the year he was born. He seemed quite proud of both. ‘My name is William James Henry and I was born in the year of our Lord eighteen-hundred and seventy-six!’ he would announce to anyone who cared to listen-and anyone who didn’t, for that matter. But as to everything else-where he was from, to whom he belonged, how he’d come to the culvert where he was discovered-silence. Advanced dementia, the doctors told me, and certainly I had no reason to doubt it… until we found these wrapped in a towel beneath his bed.”
— Он никогда ни с кем не разговаривал, — сказал директор, нервно теребя бечевку. — Только назвал нам свое имя и год рождения. Казалось, он очень гордился и тем, и другим. «Меня зовут Уильям Джеймс Генри, и я родился в год Господа нашего тысяча восемьсот семьдесят шестой!» — провозгласил он, помнится, так, чтобы его услышали все — и те, кому было до этого дело, и те, кому нет. Но что касается всего остального — откуда он родом, каких кровей, как он попал в дренажную штольню, где он был обнаружен, — молчание. Слабоумие в последней стадии, сказал мне врач, и, разумеется, у меня не было оснований сомневаться в этом… пока мы не нашли вот это, завернутое в полотенце, у него под кроватью.
I took the bundle from his hand. “A diary?” I asked.
He shrugged. “Go on. Open that top one and read the first page.”
I did. The handwriting was extremely neat, though small, the sсript of someone who had had formal schooling, when instruction had included lessons in penmanship. I read the first page, then the next, then the following five. I flipped to a random page. Read it twice. While I read, I could hear the director breathing, a heavy huffing sound, like a horse after a brisk ride.
Я взял пачку тетрадей у директора из рук.
— Дневник? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Не смущайтесь. Откройте ту, что сверху, и прочтите первую страницу.
Я так и сделал. Почерк был необычайно аккуратным, хотя и мелким — почерк человека, учившегося в традиционной школе, где программа обучения включала в себя уроки чистописания и каллиграфии. Я прочел первую страницу, потом вторую, затем еще пять. Открыл одну наугад. Прочел ее дважды. Читая, я слышал, как тяжело дышит директор, прямо-таки пыхтит и фыркает, как лошадь после быстрого забега.
“Well?” he asked.
“I see why you thought of me,” I said.
“I must have them back, of course, when you’re finished.”
“Of course.”
— Ну, как? — спросил он.
— Понимаю, почему вы подумали обо мне, — ответил я.
— Разумеется, вы должны вернуть их мне, когда закончите.
— Разумеется.
“I’m required by law to keep them, in the unlikely event a relative shows up for his things. We’ve placed an ad in the paper and made all the necessary inquiries, but this sort of thing happens all too often, I’m afraid. A person dies and there is no one in the world to claim them.”
“Sad.” I opened another volume to a random page.
— Закон требует от меня хранить его имущество на случай, маловероятный впрочем, если кто-то из родственников будет претендовать. Мы разместили объявление в газете и отправили все надлежащие запросы, но такого рода вещи случаются, боюсь, слишком часто. Человек умирает — и нет никого на свете, кто претендовал бы на его имущество.
— Грустно.
Я открыл наугад другую тетрадь.
“I haven’t read all of them-I simply don’t have the time-but I am extremely curious to hear what’s in them. There may be clues to his past-who he was, where he came from, that sort of thing. Might help in locating a relative. Though, from the little I’ve read, I’m guessing this isn’t a diary but a work of fiction.”
— Я не все их читал — у меня просто нет времени, — но мне чрезвычайно любопытно будет узнать, что там. Возможно, это — ключи к его прошлому: кем он был, откуда — все такое.
Возможно, это — ключи к его прошлому: кем он был, откуда — все такое. Может, поможете нам найти родственников. Хотя из того немногого, что я прочел, я понял, что это скорее всего не дневник, а вымысел — роман, может быть. Беллетристика.
I agreed it would almost have to be fiction, based on the pages I’d read.
“Almost?” he asked. He seemed bemused. “Well, I suppose nearly anything is possible, though some things are much more possible than others!”
Я согласился, что, вероятно, почти все это придумано — судя по тем страницам, что я прочел.
— Почти?! — спросил он, как мне показалось, радостно и смущенно. — Ну, я думаю, всякое на свете бывает, хотя некоторые вещи значительно более вероятны, чем другие!
I took the notebooks home and placed them on top of my writing desk, where they stayed for nearly six months, unread. I was pressed on a deadline for another book and didn’t feel compelled to dive into what I assumed to be the incoherent ramblings of a demented nonagenarian. A call that following winter from the director goaded me into unwrapping the frayed twine and a rereading of the first extraordinary few pages, but little progress besides that. The handwriting was so small, the pages so numerous, written on front andback, that I just skimmed through the first volume, noting that the journal seemed to have been composed over a span of months, if not years: The color of the ink changed, for example, from black to blue and then back again, as if a pen had run dry or been lost.
Я забрал тетради домой и положил их на письменный стол, где они пролежали нетронутыми почти полгода — всё руки не доходили. Мне надо было в срочном порядке сдавать другую книгу, сроки поджимали, и я просто не в состоянии был заставить себя погрузиться с головой в то, что я считал тогда бессвязным бредом стопроцентного безумца. Звонок от директора, раздавшийся однажды зимой, вынудил меня развязать потертую бечевку на тетрадях и перечитать первые необыкновенные страницы, но дальше этого дело не сильно продвинулось. Почерк был таким мелким, а страниц так много, и исписаны они были с двух сторон, что я просто пробежал глазами первую книгу, отметив, что записи велись на протяжении месяцев, если не лет: цвет чернил, например, поменялся с черного на синий, а потом снова на черный, как будто ручка исписалась или ее потеряли.
It was not until after the New Year that I read the first three volumes in their entirety, in one sitting, from first page to last, the transcript of which follows, edited only for spelling and correction of some archaic uses of grammar.
И только после Нового года я прочел первые три книги подряд, не отрываясь, за один присест, от первой страницы до последней. Расшифровка вышеупомянутых книг здесь и прилагается, с исправлениями только лишь в правописании и в некоторых архаичных грамматических формах.
June 2007
The director of facilities was a small man with ruddy cheeks and dark, deep-set eyes, his prominent forehead framed by an explosion of cottony white hair, thinning as it marched toward the back of his head, cowlicks rising from the mass like waves moving toward the slightly pink island of his bald spot. His handshake was quick and strong, though not too quick and not too strong: He was accustomed to gripping arthritic fingers.
Директор Бюро регистрации, жизнеобеспечения и похорон был невысоким человеком, с румянцем на щеках и темными, глубоко посаженными глазами, а его высокий лоб обрамлял густой ореол пышных белокурых волос, редеющих ближе к затылку, — светлые вихры вздымались, словно волны над розоватым островом лысой макушки. Его рукопожатие было уверенным и сильным, хотя не слишком уверенным и не слишком сильным: он привык пожимать и артритные пальцы.
читать дальше
“Thank you for coming,” he said. He released my hand, wrapped his thick fingers around my elbow, and guided me down the deserted hallway to his office.
“Where is everyone?” I asked.
“Breakfast,” he said.
— Спасибо, что пришли, — сказал он. Он выпустил мою руку, обхватил толстыми пальцами мой локоть и повел меня вдоль пустого коридора к своему офису.
— А где все? — спросил я.
— Завтрак, — ответил он.
His office was at the far end of the common area, a cluttered, claustrophobic room dominated by a mahogany desk with a broken front leg that someone had attempted to level by placing a book beneath it and the dingy white carpet. The desktop was hidden beneath listing towers of paper, manila file folders, periodicals, and books with titles such as Estate Planning 101 and Saying Good-bye to the Ones You Love. On the credenza behind his leather chair sat a framed photograph of an elderly woman scowling at the camera, as if to say, Don’t you dare take my picture! I assumed it was his wife.
Его офис находился в дальнем конце помещения — захламленная комната, ужас клаустрофобика. Почти все пространство занимал рабочий стол из красного древа со сломанной передней ножкой, которую кто-то попытался сделать устойчивее, подложив под нее книгу. На полу лежал потертый, некогда белый ковер. Стол был завален высокими покосившимися пачками бумаги, картонных папок, газет и журналов и книгами типа «Наследование земельной собственности» или «Как сказать "прощай" тем, кого любишь». Позади кожаного кресла на подставке стояла фотография в рамке. На ней была изображена пожилая женщина. Она смотрела в объектив так хмуро, словно говорила: «Как ты смеешь фотографировать меня?!» Я решил, что это жена директора.
He settled into his chair and asked, “So how is the book coming?”
“It already came,” I answered. “Last month.” I pulled a copy from my briefcase and handed it to him. He grunted, flipped through some pages, his lips pursed, thick brows gathering over his dark eyes.
Он опустился в кресло и спросил:
— Ну, как продвигается книга?
— Она уже вышла, — ответил я. — Месяц назад.
Я достал один экземпляр из портфеля и протянул директору. Он что-то пробормотал, пролистал несколько страниц, поджал губы, сдвинул густые брови над темными глазами.
“Well, glad to do my part,” he said. He held the book toward me. I told him it was his to keep. The book remained between us for a moment as he glanced about the desk, looking for the most stable pile upon which to balance it. Finally it disappeared into a drawer.
— Что ж, рад, что и я внес свою лепту, — сказал он и протянул мне книгу обратно. Я сказал, что он может оставить ее себе. Книга на несколько минут зависла между нами, пока он судорожно искал взглядом на столе стопку, на которой эта книга имела бы шанс удержаться хотя бы ненадолго. В итоге она исчезла в ящике стола.
I had met the director the year before, while researching the second book in the Alfred Kropp series. At the climax of the story the hero finds himself at the Devil’s Millhopper, a five-hundred-foot-deep sinkhole located on the northwest side of town. I had been interested in the local legends and tall tales regarding the site, and the director had been kind enough to introduce me to several residents who’d grown up in the area and who knew the stories of this mythical “gateway to hell,” now a state park, presumably because the devil had departed, making way for field-trippers and hikers.
С директором мы познакомились год назад. В то время я исследовал вторую книгу в серии Альфреда Кроппа. Там в кульминационный момент герой оказывается в Дьявольской дыре, колодце глубиной в пятьсот футов, расположенном в северо-западной части города. Меня интересовали народные легенды и сказания об этом месте, а директор оказался так любезен, что познакомил меня с несколькими старожилами, которые родились и выросли именно там и знали рассказы об этих мифических «адовых вратах». Теперь на этом месте располагался государственный парк, — видимо, нечистый отступил, узрев такое количество туристов, палаток и путешественников.
“Thank you,” he said. “I’ll be sure to pass it around.”
I waited for him to go on; I was there on his invitation. He shifted uneasily in his chair.
“You said on the phone you had something to show me,” I gently prodded him.
“Oh, yes.” He seemed relieved and now spoke rapidly. “When we found it among his effects, you were the first person I thought of. It struck me as something right up your alley.”
— Спасибо, — сказал директор. — Я прочту и дам почитать остальным.
Я ждал, что еще он скажет; я прибыл сюда по его приглашению. Он неловко заерзал в кресле.
— Вы сказали по телефону, что хотите мне кое-что показать, — мягко подтолкнул я его к разговору.
— Ах, да!
Казалось, он испытал облегчение от того, что я первым затронул тему, и теперь быстро заговорил:
— Когда мы нашли это среди его имущества, вы были первым человеком, о котором я подумал. Меня словно осенило — это точно будет по вашей части.
“Found what among whose effects?”
“Will Henry. William James Henry. He passed away last Thursday. Our oldest resident. I don’t believe you met him.”
I shook my head. “No. How old was he?”
“Well, we aren’t really sure. He was an indigent-no identification, no living relatives. But he claimed to have been born in 1876.”
Что нашли? Среди чьего имущества?
— Уилла Генри. Уильяма Джеймса Генри. Он отошел в мир иной в прошлый четверг. Наш самый старый житель. Не думаю, что вы с ним встречались.
Я отрицательно помотал головой.
— Сколько ему было лет?
— Ну, мы не вполне уверены. Он был нищим — ни документов, ни живых родственников. Но он утверждал, что родился в тысяча восемьсот семьдесят шестом.
I stared at him. “That would make him one hundred and thirty-one years old.”
“Ridiculous, I know,” the director said. “We’re guessing he was somewhere in his nineties.”
“And the thing of his you found that made you think of me?”
He opened a desk drawer and pulled out a bundle of thirteen thick notebooks, tied in brown twine, their plain leather covers faded to the color of cream.
Я уставился на него, открыв рот.
— Это значит, ему был сто тридцать один год?!
— Нелепо, да, я понимаю, — сказал директор. — Мы считаем, что ему было за девяносто.
— И что вы там у него нашли, что заставило вас вспомнить обо мне?
Он открыл ящик стола и вытащил пачку из тринадцати толстых тетрадей, перетянутую коричневой бечевкой. Однотонные кожаные обложки выцвели до кремового оттенка.
“He never spoke,” the director said, nervously plucking at the twine. “Except to tell us his name and the year he was born. He seemed quite proud of both. ‘My name is William James Henry and I was born in the year of our Lord eighteen-hundred and seventy-six!’ he would announce to anyone who cared to listen-and anyone who didn’t, for that matter. But as to everything else-where he was from, to whom he belonged, how he’d come to the culvert where he was discovered-silence. Advanced dementia, the doctors told me, and certainly I had no reason to doubt it… until we found these wrapped in a towel beneath his bed.”
— Он никогда ни с кем не разговаривал, — сказал директор, нервно теребя бечевку. — Только назвал нам свое имя и год рождения. Казалось, он очень гордился и тем, и другим. «Меня зовут Уильям Джеймс Генри, и я родился в год Господа нашего тысяча восемьсот семьдесят шестой!» — провозгласил он, помнится, так, чтобы его услышали все — и те, кому было до этого дело, и те, кому нет. Но что касается всего остального — откуда он родом, каких кровей, как он попал в дренажную штольню, где он был обнаружен, — молчание. Слабоумие в последней стадии, сказал мне врач, и, разумеется, у меня не было оснований сомневаться в этом… пока мы не нашли вот это, завернутое в полотенце, у него под кроватью.
I took the bundle from his hand. “A diary?” I asked.
He shrugged. “Go on. Open that top one and read the first page.”
I did. The handwriting was extremely neat, though small, the sсript of someone who had had formal schooling, when instruction had included lessons in penmanship. I read the first page, then the next, then the following five. I flipped to a random page. Read it twice. While I read, I could hear the director breathing, a heavy huffing sound, like a horse after a brisk ride.
Я взял пачку тетрадей у директора из рук.
— Дневник? — спросил я.
Он пожал плечами:
— Не смущайтесь. Откройте ту, что сверху, и прочтите первую страницу.
Я так и сделал. Почерк был необычайно аккуратным, хотя и мелким — почерк человека, учившегося в традиционной школе, где программа обучения включала в себя уроки чистописания и каллиграфии. Я прочел первую страницу, потом вторую, затем еще пять. Открыл одну наугад. Прочел ее дважды. Читая, я слышал, как тяжело дышит директор, прямо-таки пыхтит и фыркает, как лошадь после быстрого забега.
“Well?” he asked.
“I see why you thought of me,” I said.
“I must have them back, of course, when you’re finished.”
“Of course.”
— Ну, как? — спросил он.
— Понимаю, почему вы подумали обо мне, — ответил я.
— Разумеется, вы должны вернуть их мне, когда закончите.
— Разумеется.
“I’m required by law to keep them, in the unlikely event a relative shows up for his things. We’ve placed an ad in the paper and made all the necessary inquiries, but this sort of thing happens all too often, I’m afraid. A person dies and there is no one in the world to claim them.”
“Sad.” I opened another volume to a random page.
— Закон требует от меня хранить его имущество на случай, маловероятный впрочем, если кто-то из родственников будет претендовать. Мы разместили объявление в газете и отправили все надлежащие запросы, но такого рода вещи случаются, боюсь, слишком часто. Человек умирает — и нет никого на свете, кто претендовал бы на его имущество.
— Грустно.
Я открыл наугад другую тетрадь.
“I haven’t read all of them-I simply don’t have the time-but I am extremely curious to hear what’s in them. There may be clues to his past-who he was, where he came from, that sort of thing. Might help in locating a relative. Though, from the little I’ve read, I’m guessing this isn’t a diary but a work of fiction.”
— Я не все их читал — у меня просто нет времени, — но мне чрезвычайно любопытно будет узнать, что там. Возможно, это — ключи к его прошлому: кем он был, откуда — все такое.
Возможно, это — ключи к его прошлому: кем он был, откуда — все такое. Может, поможете нам найти родственников. Хотя из того немногого, что я прочел, я понял, что это скорее всего не дневник, а вымысел — роман, может быть. Беллетристика.
I agreed it would almost have to be fiction, based on the pages I’d read.
“Almost?” he asked. He seemed bemused. “Well, I suppose nearly anything is possible, though some things are much more possible than others!”
Я согласился, что, вероятно, почти все это придумано — судя по тем страницам, что я прочел.
— Почти?! — спросил он, как мне показалось, радостно и смущенно. — Ну, я думаю, всякое на свете бывает, хотя некоторые вещи значительно более вероятны, чем другие!
I took the notebooks home and placed them on top of my writing desk, where they stayed for nearly six months, unread. I was pressed on a deadline for another book and didn’t feel compelled to dive into what I assumed to be the incoherent ramblings of a demented nonagenarian. A call that following winter from the director goaded me into unwrapping the frayed twine and a rereading of the first extraordinary few pages, but little progress besides that. The handwriting was so small, the pages so numerous, written on front andback, that I just skimmed through the first volume, noting that the journal seemed to have been composed over a span of months, if not years: The color of the ink changed, for example, from black to blue and then back again, as if a pen had run dry or been lost.
Я забрал тетради домой и положил их на письменный стол, где они пролежали нетронутыми почти полгода — всё руки не доходили. Мне надо было в срочном порядке сдавать другую книгу, сроки поджимали, и я просто не в состоянии был заставить себя погрузиться с головой в то, что я считал тогда бессвязным бредом стопроцентного безумца. Звонок от директора, раздавшийся однажды зимой, вынудил меня развязать потертую бечевку на тетрадях и перечитать первые необыкновенные страницы, но дальше этого дело не сильно продвинулось. Почерк был таким мелким, а страниц так много, и исписаны они были с двух сторон, что я просто пробежал глазами первую книгу, отметив, что записи велись на протяжении месяцев, если не лет: цвет чернил, например, поменялся с черного на синий, а потом снова на черный, как будто ручка исписалась или ее потеряли.
It was not until after the New Year that I read the first three volumes in their entirety, in one sitting, from first page to last, the transcript of which follows, edited only for spelling and correction of some archaic uses of grammar.
И только после Нового года я прочел первые три книги подряд, не отрываясь, за один присест, от первой страницы до последней. Расшифровка вышеупомянутых книг здесь и прилагается, с исправлениями только лишь в правописании и в некоторых архаичных грамматических формах.
-
-
05.04.2019 в 07:39-
-
14.04.2019 в 21:29